К. И. АЛЕКСЕЕВ

ЭСКИЗ ТЕОРИИ МЕТАФОРЫ

Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (код проекта 98-06-08109).

Термин "метафора" и его первое определение принадлежит Аристотелю: "Переносное слово (metaphora) — это несвойственное имя, перенесенное с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии" [1, с. 669]. Немного выше Аристотель указывает место переносных имен в следующем ряду имен (слов) вообще: "Всякое имя есть или общеупотребительное, или редкое, или переносное, или украшательное, или сочиненное, или удлиненное, или укороченное, или измененное" [1, с. 669]. Бросается в глаза, что данная классификация фактически делит имена (слова) на общеупотребительные и "все остальные" , среди которых далее выделяются подклассы редких, переносных, украшательных и других имен. Немного ниже мы находим подтверждение этому предположению: Аристотель называет "все остальные" имена "необычными" и прямо противопоставляет их "общеупотребительным": "...а необычными [словами] я называю редкие, переносные, удлиненные все прочие, кроме общеупотребительных" [1, с. 670].

Таким образом, метафора попадает в класс "необычных" слов, который находится в отношении контрарной противоположности с классом "общеупотребительных" слов — т. е. все не-"общеупотребительные" слова автоматически попадают в класс "необычных". Общеупотребительным же словом Аристотель называет "такое, которым пользуются все" [1, с. 669].

Такое определение звучит поразительно — ведь в класс "общеупотребительных" попадают все слова языка, и на долю "необычных" ничего не остается! Особенно отчетливо это видно, когда Аристотель называет сочетание переносных слов загадкой, а в качестве примера таковой приводит следующее выражение: "Видел я мужа, огнем прилепившего медь к человеку" [1, с. 671]. Но ведь если взять по отдельности каждое из употребленных здесь слов, то мы увидим, что все они — самые что ни на есть общеупотребительные! Получается, что мы можем скомпоновать "общеупотребительные" слова так, что они перестанут быть таковыми и превратятся в "необычные". Аристотель фактически подтверждает это положение — своим разбором отдельных метафор:

С вида на род — [это, например], "...Тысячи славных дел свершены Одиссеем" , "тысячи" есть [частный случай от] "много", и поэтому [это слово] употреблено здесь вместо "много" [1, с. 669]. Однако Аристотель не фиксирует отмеченное нами противоречие — можно сказать, что рассмотрение метафоры сводится у него к описанию связанных с ней явлений (феноменов). Выше в качестве центрального феномена мы зафиксировали наше восприятие определенных случаев употребления самых обычных слов как метафор — этот феномен мы и будем далее пытаться объяснить, привлекая для этого представления о тех или иных сущностях. (Отметим, что вопрос о сущностях, определяющих существование такого феномена, как метафора, был поставлен только через две с половиной тысячи лет после Аристотеля — в нашем веке.) Ниже мы кратко рассмотрим, какие же сущности выдвигались для объяснения феномена метафоры.

Чаще всего в качестве такой сущности выступает "значение" : так, М. Блэк отмечает: "Отнести предложение к разряду метафорических — значит сказать нечто о его значении, а не об орфографии, фонетике, интонации или грамматике" [2, с. 156]. Считается, что метафора имеет два значения — буквальное (как правило, ложное) и метафорическое. Эта точка зрения широко распространена: ее "можно встретить в работах литературно-критического направления, у таких авторов, как, например, Ричардс, Эмпсон и Уинтерс, в работах философов от Аристотеля до Макса Блэка, психологов — от Фрейда и его предшественников до Скиннера и его продолжателей и, наконец, у лингвистов, начиная от Платона и вплоть до Уриэля Вейнриха и Джорджа Лакоффа" [3, с. 174]. Приведем характерный пример анализа метафоры, в котором для ее объяснения привлекается такая сущность, как "значение" (в данном случае анализируется метафора "Озеро — это сапфир"):

Слово сапфир в прямом значении используется для выделения класса предметов, включающего определенные драгоценные камни, но не озера; в метафорическом значении... это слово выделяет класс предметов, включающий озеро, но не драгоценные камни. Поэтому предложение Озеро — сапфир ложно, если оно понимается буквально, и истинно, если понимается метафорически [4, с. 194]. Нетрудно видеть, что подобное объяснение является "объяснением" в кавычках: мы, по сути дела, возвращаемся к своему собственному описанию феноменов метафоры, придав теперь этим феноменам статус сущности. Тем самым мы производим онтологизацию своего описания, и с неизбежностью нарушаем требование бритвы Оккама: "Не умножай сущности без необходимости". На подобное положение дел обратил внимание Д. Дэвидсон: Эти идеи не объясняют метафоры — метафора сама объясняет их. Когда мы понимаем метафору, мы можем назвать то, что мы поняли, "метафорической истиной" и в какой-то мере объяснить, в чем состоит ее "метафорическое значение". Но просто приписать это значение метафоре было бы все равно что, заснув от таблетки снотворного, объяснять потом свой сон ее снотворным эффектом [3, с. 175]. Мы готовы усилить тезис Д. Дэвидсона и утверждать, что очень многие (если не все) теории метафоры попадают в ту же самую ловушку, выдавая за объяснение(и творя соответствующие сущности) несколько видоизменное описание тех или иных феноменов метафоры. Вот, например, как в качестве объяснительного принципа метафоры появляются "намерения говорящего": Многие авторы пытаются обнаружить метафорические элементы метафорического высказывания в произнесенном предложении или выражении. Они считают, что значение предложения бывает двух типов — буквальное и метафорическое. Однако предложения и слова имеют только те значения, которые они имеют. Собственно, говоря о метафорическом значении слова, выражения или предложения, мы говорим о том, для выражения какого значения их можно было бы употребить, когда оно расходится с тем, что данное слово, выражение или предложение значат на самом деле. Тем самым мы говорим о возможных намерениях говорящего. Даже когда мы выясняем, каким образом бессмысленное выражение, вроде "Зеленые идеи яростно спят" Хомского, могло бы получить метафорическую интерпретацию, мы на самом деле рассуждаем о том, при каких условиях говорящий мог бы произнести это предложение в каком-либо метафорическом смысле, хотя буквально оно и бессмысленно. Чтобы иметь возможность без лишних слов отличать то, что имеет в виду говорящий, произнося слова, выражения и предложения, от того, что эти слова, выражения и предложения значат сами по себе, я буду первое называть значением высказывания говорящего, а второе значением слова или предложения. Метафорическое значение — это всегда значение высказывания говорящего [5, с. 308]. Справедливо (и убедительно) критикуя такую объяснительную сущность, как "метафорическое значение", Дж. Серль предлагает на ее место "намерение говорящего" — эта сущность "живет" уже не в мире языка, а в мире ментальных состояний. Но на этом их различие заканчивается — поскольку в отношении "намерений говорящего" проходят те же самые аргументы, что и в отношении "метафорического значения": обе эти сущности являются результатом онтологизации тех или иных феноменов, связанных с ситуацией порождения и восприятия метафоры. И Дж. Серль фактически попадает в ту же самую ловушку, которой он избегнул на предыдущем ходу. Очень показателен в этом плане следующий отрывок: Рассмотрим проблему с точки зрения слушающего. Коль скоро мы сможем указать те принципы, в соответствии с которыми слушающий понимает метафорические высказывания, мы тем самым существенно продвинемся в понимании того, как говорящему удается такие высказывания производить: ведь для того, чтобы коммуникация была возможна, необходимо, чтобы говорящий и слушающий обладали общим набором определенных принципов. Пусть, например, слушающий услышал высказывание типа Салли — ледышка, или Ричард — горилла, или Билл — дверь сарая. Каковы те шаги, которые он должен предпринять, чтобы понять метафорическое значение подобных высказываний? Очевидно, отвечая на этот вопрос, мы не берем на себя обязательства сформулировать последовательность сознательных действий слушающего; мы должны лишь представить разумную реконструкцию схем вывода, на которых основана наша способность понимать такие метафоры [5, с. 330]. Согласно Дж. Серлю, последовательность его действий как исследователя выглядит следующим образом: 1) описание феноменов понимания метафоры (разумная реконструкция); 2) постулирование особых сущностей, определяющих появление этих феноменов (схемы вывода, общий набор определенных принципов); 3) приписывание реконструированных исследователем сущностей слушающему; 4) приписывание этих же сущностей говорящему. В результате же получается, что в качестве сущностей выступает порожденное исследователем описание феноменов — мы снова наблюдаем ситуацию умножения сущностей без необходимости.

Описанная ситуация не является специфичной для теории метафоры — она характерна и в целом для лингвистики и психолингвистики. Приведем здесь следующий показательный отрывок из книги Д. Слобина "Психолингвистика":

...центральная проблема современной лингвистики состоит в следующем: каким образом мы можем понимать (или создавать) новое для нас предложение? Запасом слов мы овладеваем при помощи запоминания, но мы не можем таким же образом овладеть и запасом предложений. Тогда приходится предположить, что мы овладеваем чем-то, что психологически эквивалентно системе правил, благодаря которой мы можем расширить наш ограниченный опыт с ограниченным числом предложений до способности порождать и понимать бесконечное число предложений. Одна из важнейших проблем психолингвистики — понять природу и развитие этой способности.

Здесь следует пояснить, что психолингвисты, говоря о правилах, вовсе не предполагают, что люди могут эксплицитно сформулировать правила грамматики и что дети обучаются таким правилам. Никто не может сформулировать все правила английской грамматики, до сих пор этого не удалось сделать даже самым опытным лингвистам. Поэтому в предыдущем абзаце не случайно написано "чем-то, что психологически эквивалентно системе правил". Как писала Сьюзен Эрвин-Трипп, психолингвист из университета Беркли, "чтобы стать носителем языка... нужно выучить... правила... То есть нужно научиться вести себя так, как будто ты знаешь эти правила" [6, с. 29]. (курсив Д. Слобина. На эту цитату обратил наше внимание М. А. Розов, который использовал ее в своих лекциях по теории социальных эстафет. —К. А.)

 Странность такой трактовки научного объяснения становится ясной, если мы проведем аналогии с такими естественными науками, как генетика и химия. Представим себе детальное, точное, скрупулезное описание генетических экспериментов — но выдержанное сугубо в терминах фенотипического описания, при полном отсутствии представления о генах и генотипе... Более того, в качестве объяснения полученной картины богатых и разнообразных феноменов нам предлагают... действие сложной совокупности фенотипических признаков в их сложной взаимосвязи, причем далее говорится, что нельзя изолировать какой-либо фенотипический признак, и появление всей наблюдаемой картины приписать действию только этого признака! Представим себе также химию времен Лавуазье — в которой отсутствуют атомно-молекулярные представления и господствуют такие объяснительные сущности, как флогистон и теплород... Конечно, такая химия — уже не алхимия (с ее красными и зелеными львами, киммерийскими тенями и истинными драконами, пожирающими свой хвост [7, с. 84]), но еще и не современная химия...

Из всего вышеизложенного следует простой вывод: нам необходимы онтологические представления об изучаемой реальности, причем такие, которые бы не могли быть сведены к простому описанию наблюдаемых явлений. Продолжая использованные выше аналогии, мы можем сказать: нам необходимы "атомно-молекулярные представления", "гены" социальной реальности. Именно такие представления содержатся в предложенной и развиваемой М. А. Розовым теории социальных эстафет. В качестве "социального гена" (эту аналогию использует сам М. А. Розов; см.: [8, с. 8]) выступает процесс передачи опыта от человека к человеку путем воспроизведения непосредственно демонстрируемых образцов (в том числе образцов действий с предметами и образцов живой речи) — социальная эстафета:

Простейшую эстафету можно представить следующим образом: некто А осуществляет акцию D', которую Б рассматривает как образец и воспроизводит в виде D''. А и Б — это актуальные участники эстафеты, они могут быть представлены как разными людьми, так и одним человеком, который воспроизводит свои собственные образцы. Наряду с актуальными участниками можно говорить и о потенциальных, к последним относятся те, кто имеет образец D' в поле своего зрения и способен к его реализации, но фактически по тем или иным причинам этого не делает. Все мы, например, являемся участниками эстафеты курения, актуальными или потенциальными [9, с. 15]. Подобно тому, как очень трудно помыслить себе существование в природе отдельных атомов (они, как правило, встречаются в составе молекул), очень трудно себе помыслить существование в социуме отдельных социальных эстафет: они существуют только во взаимодействии с другими эстафетами, в составе некоторого целого — эстафетных структур. При этом, как отмечает М. А. Розов, само понятие "связь эстафет" не следует понимать традиционно. Мы привыкли говорить о связи, о взаимодействии объектов, интуитивно предполагая, что эти объекты существуют и самостоятельно, но эстафеты как раз и возникают как нечто относительно определенное только за счет этих связей. Вне целого их просто не существует. Эстафетные структурные образования, о которых в дальнейшем пойдет речь, нельзя поэтому разложить на отдельные элементы, т. к. эти "элементы" только и оформляются в составе самих структур [9, с. 18]. Вернемся теперь к метафоре. Мы можем теперь сформулировать основной вопрос нашего исследования: какие эстафетные структуры определяют наше восприятие некоторых языковых выражений как метафор? При такой постановке вопроса эстафетные структуры выступают в роли сущности, а наше восприятие метафоры как метафоры — в роли явления, для объяснения которого и привлекаются такие сущности, как эстафетные структуры. Отметим, что подобная постановка вопроса согласуется с программой построения научной психологии, выдвинутой Л. С. Выготским: Сравним сознание, как это часто делают, с зеркальным отражением. Пусть предмет А отражен в зеркале, как Аа. Конечно, было бы ложно сказать, что а так же реально, как А, но оно иначе реально... Стол и его отражение в зеркале не одинаково реальны, а по-разному. Отражение как отражение, как образ стола, как второй стол в зеркале нереально, это призрак. Но отражение стола как преломление световых лучей в плоскости зеркала — разве не столь же материальный и реальный предмет, как стол? Было бы чудом все иное. Тогда мы сказали бы: существуют вещи (стол) и их призраки (отражение). Но существуют только вещи — (стол) и отражение света от плоскости, а призраки суть кажущиеся отношения между вещами. Поэтому никакая наука о зеркальных призраках невозможна. Но это не значит, что мы не сумеем никогда объяснить отражение, призрак: если мы будем знать вещь и законы отражения света, мы всегда объясним, предскажем, по своей воле вызовем, изменим призрак. Это и делают люди, владеющие зеркалами: они изучают не зеркальные отражения, а движение световых лучей и объясняют отражение. Невозможна наука о зеркальных призраках, но учение о свете и об отбрасываемых и отражающих его вещах вполне объясняет "призраки".

То же и в психологии — субъективное само по себе как призрак должно быть понято как следствие, как результат... — двух объективных процессов. Загадка психики решится, как загадка зеркала, не путем изучения призраков, а путем изучения двух рядов объективных процессов, из взаимодействия которых возникают призраки как кажущиеся отражения одного в другом. Само по себе кажущееся не существует [10, с. 415–416].

 Подставив в формулу Выготского вместо "вещи" эстафетную структуру метафоры, а вместо "законов отражения света" — эстафеты, в которых действует воспринимающий эту эстафетную структуру человек, мы получаем искомый "призрак": квалификацию высказывания как метафоры. При этом применительно к социальной реальности "вещь" и "законы отражения света" в норме совпадают, и это звучит настолько же естественно, насколько парадоксально —применительно к физической. Потому что эстафеты, образующие эстафетную структуру метафоры, квалифицируются как эталонные — именно в них должен быть включен воспринимающий. Случаи же несовпадения квалифицируются либо как недоразвитие соответствующих эстафетных структур воспринимающего (таким воспринимающим, естественно, может быть только ребенок — своеобразие восприятия метафор детьми хорошо известно), либо как их патология ("своеобразие" восприятия и истолкования метафор психически больными людьми известно так же хорошо).

Из вышеизложенного следует простой вывод для организации психологического исследования восприятия метафоры: необходимо с максимальной полнотой диагностировать включенность воспринимающего в эстафеты, образующие эстафетную структуру метафоры. Однако реализовать это простое положение очень сложно — для этого потребуется проведение долгого и кропотливого клинического эксперимента, ибо эстафетная структура метафоры, как нам представляется, в пределе сводится ко всей совокупности социальных эстафет, существующих в обществе (ср.: "...сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений" [11, с. 58]). Поэтому ниже мы только наметим некоторые направления анализа эстафетной структуры метафоры.

Мы рассмотрим простейший случай метафоры — номинативную метафору формы "А — это В", где А и В — имена существительные: "Солнце — это апельсин", "Озеро — это зеркало". Поэтому естественно будет начать анализ эстафетной структуры номинативной метафоры с эстафет употребления в речи языковой формы "А — это В". Наряду с метафорами мы можем обнаружить следующие реализации такого образца: 1) высказывания, фиксирующие родо-видовые отношения ("Солнце — это звезда", "Озеро — это водоем"); 2) бессмысленные высказывания ("Лягушка — это апельсин", "Комбайн — это зеркало"); 3) высказывания, фиксирующие принадлежность признака предмету ("Солнце — оранжевое", "Озеро — круглое"); 4) остенсивные определения ("Это — апельсин", "Это — зеркало").

Нетрудно убедиться, что в своем описании мы фактически зафиксировали связь эстафет словоупотребления с эстафетными структурами классификации. В эстафетную структуру классификации в первую очередь входят эстафеты действий по классификации — но с ними тесно связаны также эстафеты работы с результатами классификации и эстафеты онтологизации классификаций (см.: [12]). Так, благодаря последним мы утверждаем, что существуют классификации растений, животных, геометрических форм, оттенков цвета и т. д. Важно понимать, однако, условный характер такой онтологизации — пользуясь метафорой Л. С. Выготского, можно сказать, что различные классификации существуют только как "отражение в зеркале" , как порождение нашего мышления; приписывать же им статус реального существования было бы неправильно — поскольку реально существуют только те или иные социальные эстафеты, образующие эстафетную структуру классификации. В этом нетрудно убедиться, рассмотрев следующие бесспорные положения:

Один и тот же объект обладает разными признаками.

Одним и тем же признаком обладают разные объекты.

Один и тот же объект принадлежит к разным классам.

К одному и тому же классу принадлежат разные объекты.

 В этих положениях используются представления о существовании объектов, их признаков и принадлежности к тем или иным классам — однако эти представления могли возникнуть только в результате работы эстафет по онтологизации результатов классификации! Поскольку, повторим еще раз, "в действительности", как сущности, существуют только социальные эстафеты, а объекты, их признаки и классы появляются как феномены — в результате совокупного действия эстафет действий по классификации ("деятельности"), эстафет оформления результатов классификации ("мышления"), и эстафет описания этих эстафет ("речи"). Таким образом, мы приходим к выводу, что наша "деятельность", наше "мышление", наша "речь" творит действительность, а не отражает ее.

Мы, однако, в дальнейшем будем пользоваться представлениями об объектах, их признаках и классах — с учетом сделанных оговорок, т. е. рассматривая их только как феномены, а не как сущности. Вот как в свете классификационных представлений выглядят различные высказывания одной и той же языковой формы "А —это В":

1. В остенсивных определениях (например, "Это — апельсин") из всех возможных объектов ("элементов" действительности) выбирается только один, и из всех возможных классов, к которым он принадлежит, фиксируется только один ("апельсин"). Все остальные возможности (фрукт, съедобный, вкусный, оранжевый и т. д.) остаются за кадром.

2. В высказываниях, фиксирующих принадлежность признака предмету (например, "Озеро — круглое"), с одной стороны, из всех предметов, имеющих форму круга (тарелка, арена цирка, зеркало, и т. д.), фиксируется один (озеро), а с другой — из всех признаков, которыми обладает озеро (гладкое, содержит воду, не проточный водоем, и т. д.), также фиксируется один — форма круга. Все остальные возможности остаются за кадром.

3. В высказываниях, фиксирующих родо-видовые отношения (например, "Солнце — это звезда"), с одной стороны, из всех объектов, входящих в класс "звезды" (Альфа Центавра, Сириус, Полярная звезда, и т. д.) фиксируется один (Солнце); а с другой — из всех классов, в которые входит Солнце (небесное тело, шарообразые объекты, оранжевые объекты, и т. д.), также фиксируется только один (звезда). Все остальные возможности остаются за кадром.

4. Бессмысленные высказывания (например, "Лягушка — это апельсин") нельзя свести ни к одному из трех рассмотренных выше типов осмысленных высказываний: это не остенсивное определение, поскольку объектов два, а не один; по той же причине это не высказывание о принадлежности признака предмету. Это также не высказывание о принадлежности объекта (лягушка) к классу ("апельсин") — поскольку лягушка не принадлежит к классу апельсинов. Все эти соображения позволяют считать данное высказывание бессмысленным.

5. Метафоры очень похожи на бессмысленные высказывания — все эти соображения в равной мере проходят и для метафор. За одним исключением — метафоры все-таки воспринимаются как осмысленные. И смысл метафоры, допустим, "Солнце — это апельсин", можно передать примерно следующим образом: "Солнце — круглое и/или оранжевое [такое же, как и апельсин]" . На этом примере ясно видно, как работает метафора: признаки апельсина (круглый и/или оранжевый) переносятся на Солнце. Метафоры, таким образом, соединяют в себе две, казалось бы, несоединимые вещи: неявно заданное осмысленное высказывание, фиксирующее принадлежность признака предмету, и явно заданное бессмысленное высказывание, в котором соотнесены два объекта, принадлежащих к разным классам.

Итак, вместо одной классификации, как в случае буквальных высказываний "А — это В", номинативная метафора использует две. Соотнесенные в метафоре объекты одновременно принадлежат к двум разным классам: с одной стороны, Солнце — это звезда, с другой стороны, Солнце — это круглый и оранжевый объект; с одной стороны, апельсин — это фрукт, с другой стороны, апельсин — это круглый и оранжевый объект. Именно использование вместо одной — двух несовместимых друг с другом классификаций и приводит к тому, что высказывание воспринимается нами как метафора.

Тем самым мы дали первый, очень предварительный ответ на вопрос об эстафетной структуре метафоры. В нее входят:

Если человек одновременно включен во все эти эстафеты, то он сможет и породить, и воспринять метафору "Солнце — это апельсин". И мы можем обозначить следующее отношение обрисованной выше теории метафоры к уже существующим: она просто включает их в себя как составные части — подобно тому как мозаика складывается из отдельных, казалось бы не связанных друг с другом фрагментов.
 
 

Литература

1. Аристотель. Поэтика / Пер. М. Л. Гаспарова // Аристотель. Сочинения: В 4-х т. Т. 4. М.: Мысль, 1984.

2. Блэк М. Метафора // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С.153-172.

3. Дэвидсон Д. Что означают метафоры // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С.173-193.

4. Гудмен Н. Метафора — работа по совместительству // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С.194-201.

5. Серль Дж. Метафора // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С.307-341.

6. Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика. М.: Прогресс, 1976.

7. Кузнецова Н. И. Историко-научные исследования и теория социальных эстафет // Теория социальных эстафет: История — Идеи — Перспективы. Новосибирск, 1997. С.71-118.

8. Розов М. А. Научное знание и механизмы социальной памяти: Научный доклад... докт. филос. наук. М., 1990.

9. Розов М. А. Теория социальных эстафет и проблемы анализа знания // Теория социальных эстафет: История — Идеи —Перспективы. Новосибирск, 1997. С.9-67.

10. Выготский Л. С. Исторический смысл психологического кризиса // Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6-ти т. Т. 1. М.: Педагогика, 1982.

11. Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. М.: Политиздат, 1969.

12. Розова С. С. Классификационная проблема в современной науке. Новосибирск: Наука, 1986.